Это свет рассудка. Космический. Голубой.
Черные деревья рассудка залиты холодной судьбой.
Травы, слагая свои горести к моим ногам,
Колют лодыжки, поклоняются мне, как своим богам.
Дымные, пьянящие испарения тишины
От моего ненадежного дома отделены
Только полосками надгробных камней, одна другой ниже,
Где выход отсюда, что будет за ним — я просто не вижу...
Луна — не дверь. Это лицо.
Горестное, тревожное, белое...
Луна утаскивает море, спокойно свое черное дело делая,
И рот ее как безнадежное "О".
Я живу тут.
Колокола, потрясая небо по воскресеньям —
Восемь огромных языков (а я одна!), —
Дважды в день объявляют о Воскресении,
И деловито вызванивают свои имена.
Готический тис остро глядит в вышину.
Взгляд, по нему скользя, обнаруживает луну.
Мачеха моя луна,
Она не Мария, она не бывает нежна
Летучих мышей и сов выпускают ее голубые одежды,
Как бы хотелось мне отвернуться от них — к нежности
Лица на фреске, смягченного колебаньем свечей,
Лица, склоняющего ко мне взор кротких очей.
Я, наверное, свалилась оттуда. Где звезды. Издалека.
Голубым и таинственным светом цветут облака.
Тут церкви святые холодно-невесомы при свете луны,
Их руки и лица от святости закостенели,
скамейки внизу холодны.
Луна сюда не глядит,
Пустынная в пустоте.
И тис твердит
Только о молчании и черноте.
©Сильвия Плат. 1961 г
Слова
Топоры,
После чьего удара дерево звенит,
И эхо!
Эхо, распространяющееся
от центра, как лошади.
Сок, бьющий ключем, как слезы,
Как старанье воды
Восстановит свое зеркало
Над скалой.
Эти паденья и повороты,
Белый череп,
Съеденный сорняками.
Годами позже я
С ними столкнусь на дороге —
Слова сухие и потерявшие всадника,
Неутомимо стучащие копытами.
Пока
Ото дна лужи
укреплялись звезды,
Направляющие жизнь.
ТОТЕМ
Паровоз пожирает рельсы. Рельсы из серебра.
Они убегают вдаль. Но их все равно съедят.
Красота: за окном поля в сумерках до утра.
Впереди белые башни; Смисфилд. Мясной рынок.
Рассвет золотит фермеров в добротных костюмах
Свиноподобных, вместе с вагоном пока-
чивающихся. На уме у них кровь и окорока:
Ничто не спасeт от сверкающих мясницких ножей.
Их гильотина шепчет: "Ну как, ну как, ну как?"...
А дома ободранный заяц лежит в тазу. И уже
Его детская головка - отдельно,
нафаршированная травой.
Содраны шкурка и человечность. Съедим, съедим,
Как набор цитат из Платона съедим, как Христа.
Эти люди многое олицетворяли собой -
Их мимика, их улыбки, круглые их глаза...
И всe это нанизано на палку,
на змею-трещотку, на вздор-
ную бамбуковую погремушку.
Боюсь ли я капюшона кобры?
В каждом еe глазу - одиночество гор,
Гор, с которых предлагает себя вечное небо.
"Мир полон горячей крови,
в нeм каждой личности след!" -
Говорит мне приливом крови к щекам рассвет.
Но конечной станции нет - одни чемоданы.
Из чемодана разворачивается "Я" как пустой костюм,
Заношенный, потeртый; и набиты карманы
Билетами, желаньями, шпильками, помехами, зеркалами.
"Я обезумел!" - зовeт паук, взмахивая множеством рук.
Этот черный ужас множится в глазах мух.
Мухи синие. Они жужжат, как дети,
В паутине
бесконечности, привязанные разными нитями
1.
ДУША ИВЫ
Рут Файнлайт
Я знаю глубину. Я в неё проникла
Корнем. Но ты боишься глубин.
А я не боюсь – я там была, я привыкла.
Может, во мне ты слышишь море?
Неудовлетворённость его? Или верней,
Голос пустоты, твоего сумасшествия?
Любовь – только тень. Ну не плачь по ней!
Послушай: её копыта всё тише,
Она ускакала – табун коней…
Всю ночь вслед за ней буду скакать… Ты
услышишь –
И голова твоя станет камнем,
Останется эхо, эхо, эхо…
А хочешь услышать, как звучит отрава?
(Это не я, это ветер, ветер!)
Это не яд – капли дождя…
Я пережила не один закат,
Я до корня опалена,
Красные нервы горят и торчат.
Я разрываюсь на куски,
Они разлетаются во все стороны,
Ветер такой – не перенести!
И я не в силах не закричать.
Луна безжалостна, она меня тянет,
Она – жестокая и пустая!
Её сиянье меня убивает –
А вдруг, это я её поймала?
Ну, отпускаю её, отпускаю –
Она ведь плоская, и такая малая…
Как же твои страшные сны
Овладевают мною? Ответь!
Во мне всё время крик твой живёт,
Ночью взлетает он, хлопая крыльями,
Когти хищно ищут, что полюбить!
Я так боюсь невнятного, тёмного,
Что спит во мне. И целый день я
Чувствую мягкие перистые шевеленья
Зла. Облака проплывают и исчезают,
Не облака – лики любви.
И я вся дрожу оттого, что они…
Мне не вместить в себя большее знанье…
Что это, что это, чьё это лицо?
Смертоносное в паутине ветвей,
Змеиный яд его поцелуев
Парализует волю. Бывают
Очень мелкие повседневные ошибки,
Но они убивают, убивают, убивают…
Всё это лето мы жили в
переполненной эхом вилле,
Как в перламутровой
раковине прохладной,
Копытца и колокольчики
чёрных коз нас будили,
В комнате толпилась
чванная старинная мебель
В подводном свете,
странном и невнятном.
Листья не шуршали в
светлеющем небе.
Нам снилось, что мы
безупречны. Так оно и было, вероятно.
У белых пустых
стен – кресла с кривыми ножками,
Которые орлиными
когтями обхватили шары.
Мы жили вдвоём, в
доме, где дюжину разместить можно,
И полутёмные комнаты
умножали наши шаги,
В громадном
полированном столе отражались странные жесты,
Совсем не похожие на
наши – не отражения, а жесты тех, других.
В этой полированной
поверхности нашла себе место
Пантомима тяжёлых
статуй, так не похожих на нас, будто их
Заперли под прозрачной
плоскостью без дверей, без окон,
Вот он руку поднял её
обнять, но она
Отстраняется от железа
бесчувственного, почти жестокого,
И он отворачивается
тут же от неё, неподвижной, словно стена.
Так они и двигаются, и
горюют, как в древней трагедии…
Выбелены луной,
непримиримые, он и она.
Их не отпустят, не
выпустят… Всякая наша нежность,
Пролетев кометой через
их чистилище, не оставив там ни следа,
Ни разбегающихся
кругов – была бесформенной темнотой съедена,
И выключив свет, мы в
пустоте их оставляли тогда.
А они из темноты, завистливые и бессонные,
Преследовали нас,
отнимали обрывки сна…
Мы порой обнимались,
как всякие влюблённые,
Но эти двое не
обнимались никогда. И он и она
В жестоком тупике,
чем-то настолько отягощённые,
Что мы себе казались
пушинками, призраками: это они, а не мы
Были из плоти и крови.
Над развалинами
Их любви мы казались
небесными. Они, наверное, только мечтали
О нашем небе, едва
различимом из их тьмы.
| 